Тт.! Очень трудно высказываться по такому сложному вопросу, будучи связанным рамками чужого доклада, а доклад к тому же довольно абстрактно построен и еще более абстрактно изложен. Так что здесь будет с моей стороны неизбежна некоторая импровизация в рамках чужой схемы, да еще не очень хорошо мной усвоенной. Это все очень усложняет изложение.

Мне кажется, главным дефектом доклада т. Варги является именно абстрактность не только изложения, но и самого существа. Он ставил такой вопрос: развиваются ли капиталистические производительные силы или нет? и взвешивал мировую продукцию для 1900 года, 1913 года и для 1924 года, причем он суммировал Америку, Европу, Азию и Австралию,- это для решения вопроса о стабилизации капитализма не годится. Революционную ситуацию таким путем измерить нельзя,- можно измерить мировую продукцию, но не революционную ситуацию, потому что революционная ситуация в Европе, в данных исторических условиях, определяется в очень значительной мере антагонизмом американской и европейской продукции, а внутри Европы - взаимоотношением германской продукции и английской продукции, конкуренцией между Францией и Англией и проч. Эти антагонизмы и определяют ближайшим образом революционную ситуацию, по крайней мере в ее экономической основе. Что производительные силы в Америке возросли за последнее десятилетие - в этом нельзя сомневаться; что производительные силы в Японии выросли за время войны и растут сейчас - сомнения нет; в Индии тоже росли и растут. А в Европе? В Европе в общем и целом не растут.

Поэтому основной вопрос решается не суммированием продукции, а анализом экономического антагонизма: суть в том, что Америка, а отчасти Япония, загоняет Европу в тупой переулок, не дают выхода ее производительным силам, частично выросшим за время войны. Я не знаю, обратили ли вы внимание на недавнюю речь одного из виднейших американских экспортеров Юлиуса Барнеса, который имеет близкое отношение к американскому министерству торговли. Барнес говорил, кажется, на съезде американских торговых палат и предлагал на Брюсе, конференции американским представителям такую программу развить: «Мы хотим Европу умиротворить, но в то же время мы хотим отдельным странам Европы отвести определенные участки на мировом рынке, чтобы они не сталкивались с американской продукцией». Это его почти буквальные слова.

Чтобы Германия не сталкивалась на рынках с американской продукцией, с американскими товарами, мы, американцы, укажем Германии - Советскую Россию и т. д. Это не пустые слова, потому что Европа в чрезвычайной степени зависит от Америки. Конечно, не может быть и речи о том, чтобы Америке удалось организовать хаос мирового рынка и таким образом обеспечить устойчивость капитализма на долгие годы, если не навсегда. Наоборот, оттесняя европейские страны на все более и более узкие участки, Америка подготовляет новое, еще небывалое обострение международных отношений, и америко-европейских и внутриевропейских. Но в данной стадии развития Америка осуществляет целый ряд своих империалистических целей «мирным», почти «филантропическим путем».

Возьмем вопрос о стабилизации валюты, что является наиболее яркой чертой так называемой стабилизации капитализма. Богатейшая страна Европы -Англия - стабилизовала ныне свой фунт стерлингов, но как она его стабилизовала? Она получила для этого в Нью-Йорке заем, кажется, в 300 млн. долл., так что если бы английский фунт стерлингов пошатнулся, то спасать его должен американский капитал, а это значит, что английский фунт стерл. становится сейчас игрушкой в руках американской биржи, которая может в любой момент потрясти его. То, что было официально применено по отношению к Германии, то, что назрело по отношению к Франции,- система Дауэса,-сейчас, по крайней мере частично, намечается и по отношению к Англии. Это, конечно, вовсе не значит, что Америке удастся довести до конца и стабилизовать «дауэсизацию» Европы. Об этом не может быть и речи. Наоборот, дауэсизация, дающая сегодня перевес «пацифистским» тенденциям, обостряет безвыходность Европы и подготовляет величайшие взрывы.

Равным образом и т. Айзенштадт не права, когда она берет за общие скобки развитие производительных сил Америки и Европы. Полуразрушенный Реймсский собор отличается от построенного в Нью-Йорке небоскреба? А там построен небоскреб, потому что разрушение в Европе произведено было при помощи американского динамита. Прилив золота в Америку вовсе не означал соответственного развития производительных сил Европы. Эти два параллельных явления: обескровление Европы и обогащение Америки - нельзя механически суммировать, нельзя складывать разрушенные ценности Европы с ценностями, накопленными в Америке, и хотя т. Айзенштадт возражала в той части т. Варге, но, в сущности, она только увенчала его ошибку. Он ведь тоже складывает ценности Европы и Америки, тогда как они сейчас экономически и политически противостоят друг другу - этим и определяется в огромной степени безвыходность Европы.

Еще раз повторяю: если я привожу программу Ю. Барнеса насчет того, чтобы отвести Европе строго определенные участки мирового рынка, т. е. давать европейским странам подкармливаться в таких пределах, чтобы они уплачивали проценты по долгам и самые долги, не нарушая американского сбыта, то из этого никак не вытекает того, будто бы этим самым Европа закрепляется на определенном уровне, надолго консервируется. Ничего подобного. Никакого сколько-нибудь длительного закрепления ни международных, ни внутренних отношений империалистского капитализма быть не может. На этот счет ни у кого из нас, разумеется, сомнений нет. Система Дауэса, восстановление валюты, торговые договоры, эти «пацифистские» и восстановительные мероприятия совершаются при «поддержке» Америки и под ее контролем.

Этим и характеризуется нынешняя полоса в развитии Европы. Но, восстанавливая свои элементарнейшие экономические функции, европейские страны восстанавливают все свои антагонизмы, наталкиваясь друг на друга. Поскольку могущество Америки заранее втискивает восстановительный процесс Европы в узкие рамки, постольку антагонизмы, непосредственно приведшие к империалистской войне, могут возродиться раньше, чем будет восстановлен хотя бы довоенный уровень производства и торгового оборота. Это означает, что под финансово-»пацифистским» контролем Америки, несмотря на сегодняшнюю «видимость», происходит не смягчение, а обострение международных противоречий. Не в меньшей мере это относится и ко внутренним, т. е. классовым отношениям. Уже Второй конгресс Коминтерна выдвинул то чрезвычайно важное соображение, что послевоенный упадок в развитии производительных сил Европы означает не задержку и даже не замедление, а, наоборот, крайнее ускорение и обострение процесса общественной дифференциации: разорение мелких и средних классов, концентрацию капиталов (без национального накопления), пролетаризацию и еще более пауперизацию все новых народных слоев.

Все дальнейшие конгрессы подтверждали этот факт. В этом смысле т. Варга совершенно прав, когда говорит, что в Европе происходит дальнейшая поляризация социальных отношений, которая не знает и не может знать никакой стабилизации. Общая масса ценностей в Европе не возрастает или почти не возрастает, но она скопляется во все меньшем и меньшем числе рук, притом более быстрым темпом, чем до войны. Пролетариат одним своим крылом превращается в люмпен-пролетариат - это то, что мы имеем в Англии. Мы видим там явление нового порядка, а именно: постоянную армию безработных, которая за все послевоенное время не снижалась ниже 1 млн. с четвертью, а сейчас равна 1,5 млн. Но стабилизация безработицы совсем не то, что стабилизация капитализма. В одной из последних статей Каутский говорит, что социалистическая революция все равно-де в свое время произойдет (лет через сто и притом безболезненно), потому что пролетариат растет, его значение в обществе увеличивается и т. д., т. е. повторяет нам в опошленном виде старые утверждения Эрфуртской программы. Но ведь для сегодняшнего дня это неправда. Если пролетариат растет, то он растет в Англии, в самой богатой стране Европы, как люмпен-пролетариат. И не в одной Англии. Тут можно повторить Марксовы слова, что Англия только указывает другим странам образ их будущего.

Перед Францией стоит повелительная задача стабилизации франка. Что это значит? Это значит, что в более или менее близком будущем мы будем иметь и во Франции хроническую безработицу. Если весь французский пролетариат занят сейчас в промышленности, то это потому, что французская промышленность живет не по средствам, при помощи фальшивых денег, при помощи инфляции. Америка требует от Франции, как она уже добилась от Англии, стабилизации валюты. Это означает потребность в притоке золота во Францию. Но за американское золото нужно платить высокий процент, что ляжет большим накладным расходом на французскую промышленность. Накладной расход на французскую промышленность означает ухудшение сбыта, и этот сбыт, который Франция имеет за счет разрушения своей валюты, за счет подкопа под свое финансовое хозяйство, прекратится, и во Франции неизбежно будет постоянная резервная армия, как и в Англии. Если Франция и не захочет, то Америка ее заставит перейти к твердой валюте со всеми вытекающими отсюда последствиями. Наиболее явный характер имеет восстановительный процесс в Германии, где капиталистическая кривая падала до самой низшей точки. Но и в Германии восстановительный процесс идет пока что в рамках борьбы за довоенный уровень, и на пути к этому уровню Германия еще столкнется со многими экономическими и политическими препятствиями. А тем временем на базе сокращенного национального достояния мы имеем все большее и большее объективное обострение социальных противоречий.

Эта часть доклада выражена т. Варгой очень абстрактно, но она правильна,- я имею в виду ту часть, где т. Варга говорил о такой деформации общества, которой нельзя повернуть обратно. Для того, чтобы упразднить безработицу в Англии, нужно бы завоевывать рынок, тогда как Англия теряет, а не завоевывает его. Для стабилизации английского капитализма нужно - ни много ни мало - оттеснить Америку. Но это есть фантастика и утопия.

Все «сотрудничество» Америки и Англии состоит в том, что Америка в рамках мирового «пацифистского» сотрудничества - все больше и больше оттесняет Англию, пользуясь ею, как проводником, как посредником, маклером в дипломатической и коммерческой области... Мировой удельный вес английской и всей вообще европейской экономики падает,- между тем экономическая структура Англии и Центрально-Западной Европы выросла из мировой гегемонии Европы и на эту гегемонию рассчитана. Это противоречие, неустранимое, неотвратимое, все углубляющееся, и есть основная экономическая предпосылка революционной ситуации в Европе. Таким образом, охарактеризовать революционную ситуацию вне антагонизма Соединенных Штатов и Европы, мне кажется, абсолютно невозможно, и это - основная ошибка т. Варги.

Но здесь был поставлен вопрос о том, откуда взялось самое понятие стабилизации, почему говорят о стабилизации? Я думаю, что на этот вопрос в рамках одних только экономических категорий ответить нельзя; без политического момента тут никак не обойтись. Если мы возьмем европейскую экономическую ситуацию, какой она была на другой день после войны и какой она является сегодня, то откроем ли какие-нибудь изменения? Конечно, изменения есть и очень серьезные.

Во Франции починили разрушенные вокзалы, северные департаменты восстановлены в довольно широких размерах; в Германии ездят на резиновых шинах, а не на соломенных, много восстановлено, залечено, улучшено. Если подойти с такой ограниченной точки зрения, то окажется, что за время послевоенной передышки многое сделано: это, как впавший в крайнюю бедность, даже нищету, человек, который, имея 2 - 3 часа свободных, на живую нитку пришил пуговицы, наставил заплаты, почистился и проч. Но если мы возьмем все положение Европы в составе мирового хозяйства, то изменилось ли оно или нет, лучше оно стало или нет за эти годы? Нет, оно не стало лучше.

Положение Европы в мировом масштабе лучше не стало,- это основной момент. Но почему все же мы говорим о стабилизации? Прежде всего потому, что, не выходя из условий своего общего упадочного положения, Европа успела все же внести в свое хозяйство известные элементы упорядочения. Этого никак игнорировать нельзя. Это отнюдь не безразлично для судьбы и борьбы европейского рабочего класса и для сегодняшней тактики коммунистических партий. Но общая судьба европейского капитализма этим совершенно не решается. Золотая стабилизация фунта стерлингов есть несомненный элемент «упорядочения», но в то же время стабилизация валюты лишь ярче, точнее обнаруживает общий упадок Англии и ее вассальную зависимость от Соединенных Штатов.

Что же все-таки означает упорядочение европейского капитализма, восстановление элементарнейших его функций и пр.? И не есть ли это внутреннее упорядочение лишь необходимое предварительное условие и вместе с тем признак грядущей прочной и длительной стабилизации? Нет никаких данных в пользу такого предположения.

Чтобы понять, как и почему европейской буржуазии удалось «упорядочить» свое хозяйство, нужно привлечь к делу политические моменты в их взаимодействии с экономикой. В 1918-1919 гг., на экономической основе, еще несшей на себе непосредственные последствия войны, мы имели в Европе могущественный стихийный революционный напор рабочих масс. Это придавало полную неустойчивость буржуазному государству, крайнюю неуверенность буржуазии, как правящему классу,- у нее не было даже решимости штопать свой европейский кафтан. Мысль о восстановлении стабильной валюты стояла для нее где-то на 3 - 4 плане, если вообще стояла в тот период, когда непосредственный натиск пролетариата угрожал ее господству. Тогда инфляция была мерой непосредственной классовой самообороны буржуазии, как у нас -мерой классовой самообороны пролетариата у власти - военный коммунизм. Правильно напоминает т. Варга: на 1 и 2 конгрессе мы считались с захватом власти пролетариатом Европы, как с ближайшей возможностью. В чем была наша ошибка? В какой области мы оказались неподготовлены? Была ли подготовлена экономика для социальной революции? Да, была. В каком смысле она была готова? В сугубом, если хотите, смысле.

Уже и до войны, состояние техники и экономики делало переход к социализму объективно выгодным. В чем же перемена во время войны и после нее? В том, что производительные силы Европы перестали развиваться, если брать это развитие как планомерный общий процесс. До войны они развивались очень бурно и в рамках капитализма. Их развитие уперлось в тупик и привело к войне. После войны они перестали развиваться в Европе. Мы имеем стагнацию (застой, задержку) с острыми, неправильными колебаниями вверх и вниз, которые не дают возможности даже уловить конъюнктуру. Если конъюнктура, вообще говоря, есть пульсация экономического развития, то наличность конъюнктурных колебаний свидетельствует, что капитализм живет. Мы когда-то доказывали на 3-м съезде Коминтерна, что конъюнктурные изменения будут неизбежны в дальнейшем, будут, значит, и улучшения конъюнктуры.

Но есть разница между биением сердца здорового и больного человека. Капитализм не околел, он живет,- говорили мы в 1921 г. - поэтому сердце его будет биться и конъюнктурные изменения будут; но когда живое существо попадает в невыносимые условия, то его пульс бывает неправильным, трудно уловить необходимый ритм и т. д. Это мы и имели за все это время в Европе. Если бы циклические изменения снова стали в Европе правильными и полнокровными (я говорю очень условно со всеми оговорками), это до известной степени указывало бы на то, что в смысле упрочения экономических отношений буржуазией сделан какой-то принципиальный шаг вперед. Об этом пока еще нет и речи. Неправильность, нецикличность, непериодичность этих конъюнктурных колебаний указывает на то, что европейскому и прежде всего британскому капитализму невыносимо тесно в тех рамках, в какие он попал после войны. Капитализм живет и ищет выхода. Производительные силы, толкаясь вперед, ударяются в грани суженного для них мирового рынка. Отсюда - экономическое дергание, спазмы, резкие и острые колебания при отсутствии правильной периодизации экономической конъюнктуры.

Но возвращаюсь к вопросу: чего мы не учитывали в 1918-1919 гг., когда ждали, что власть будет завоевана европейским пролетариатом в ближайшие месяцы? Чего не хватало для осуществления этих ожиданий? Не хватало не экономических предпосылок, не классовой дифференциации,-объективные условия были достаточно подготовлены. Революционное движение пролетариата также было налицо. После войны пролетариат был в таком настроении, что его можно было повести на решительный бой. Но некому было повести и некому было организовать этот бой,- не было того, что называется партией. В игнорировании этого и состояла ошибка нашего прогноза. Поскольку партии не было, не могло быть и победы. А с другой стороны, нельзя было консервировать (сохранить) революционное настроение пролетариата, пока создастся партия.

Коммунистическая партия начала строиться. Тем временем рабочий класс, не найдя своевременно боевого руководства, оказался вынужден приспособляться к той обстановке, которая сложилась после войны. Отсюда явилась возможность для старых оппортунистических партий снова в большей или меньшей степени укрепиться. Но и капитализм тоже жил тем временем. Именно потому, что не оказалось в критический момент революционной партии и пролетариат не мог взять власть в свои руки, что получил капитализм? - передышку, т. е. возможность более спокойно ориентироваться в создавшейся обстановке: восстановить валюту, заменить соломенные шины резиновыми, заключить торговые договоры и т. д. и т. п.

В общем в состоянии европейского капитализма произошли серьезные изменения, которых нельзя недооценивать, но все они укладываются все же в рамках мирового соотношения экономических, финансовых и военных сил, которое было подготовлено до войны, окончательно определилось во время войны и которое не изменилось в пользу Европы в послевоенный период. Не потому и не в том смысле сейчас в Европе нет революционной ситуации, что капитализму удалось воссоздать для себя условия дальнейшего развития производительных сил; этого нет; нет даже серьезных симптомов в этом направлении. Отсутствие революционной ситуации непосредственно выражается в перемене настроения в рабочем классе, прежде всего в немецком, в отливе от революции к социал-демократии. Отлив этот явился вследствие того, что послевоенный революционный прилив, а затем и послерурский остался безрезультатным.

И уже в результате этого отлива буржуазия получила возможность наладить наиболее разлаженные части своего государственного и хозяйственного аппарата. Но дальнейшая ее борьба за восстановление хотя бы только довоенного экономического уровня таит в себе неизбежно новые и новые противоречия, конфликты, потрясения, «эпизоды» вроде рурского и пр. Настроение рабочего класса, как показал нам снова 1923 г. в Германии, есть фактор несравненно, неизмеримо более подвижный, чем экономическая ситуация страны. Вот почему именно борьба буржуазии европейских стран за «стабилизацию» капитализма может на каждом дальнейшем своем этапе поставить коммунистические партии Европы перед новой революционной ситуацией.

Тов. Варга упомянул здесь важный момент, а именно, что буржуазия не может подкармливать верхи рабочего класса. В Англии сейчас консервативное правительство Болдуина, которое очень хочет мира с рабочими. Если проследить за речами Болдуина за последний период, то они все наполнены величайшей тревогой. Им была сказана недавно в парламенте классическая фраза: «мы, консерваторы, не хотим стрелять первыми».

Когда крайняя правая его собственной партии внесла проект билля с тем, чтобы запретить профсоюзам взимать политические взносы, чему и либералы вполне сочувствовали, потому что разбившая их рабочая партия на эти средства существует, то Болдуин сказал: взимание политических взносов есть, разумеется, насилие, это - нарушение британских традиций и проч., но - «мы не хотим стрелять первыми». Это его буквальное выражение, которое является не только ораторским образом.

Если следить за английской экономикой, политикой, печатью, за настроениями в Англии, то получается впечатление, что там революционная ситуация надвигается хоть и медленно, но с поразительной планомерностью. Безвыходность британского капитализма нашла свое выражение в крушении либерализма, в росте рабочей партии, в появлении новых настроений в массах рабочего класса и т. д. Вся политика Болдуина построена на желании «примирения» с рабочими. Между тем профсоюзы Англии, которые мы знали как носителей консервативного соглашательства (тред-юнионизм был для нас выражением чего? - выражением законченного цехового оппортунизма), эти профсоюзы становятся постепенно величайшим революционным фактором европейской истории.

Коммунизм сможет выполнить свою миссию в Англии, только сочетая свою работу с тем могущественным процессом, который происходит в профсоюзах Англии. А чем этот процесс непосредственно определяется? Именно тем, что та страна, которая больше всего подкармливала широкие слои рабочего класса, делать этого больше не может, и столь соглашательски настроенный Болдуин должен отказывать в принятии всех тех скромнейших законопроектов, которые вносятся депутатами рабочей фракции, напр., о минимальной плате углекопам. Вчера было телеграфное сообщение о каком-то скромном законопроекте со стороны рабочей фракции, который консерваторы отвергли (о 10 млн. ф. ст. на общественные работы). Отсюда вытекает, что укрепление оппортунизма, которое, несомненно, есть факт в Германии, а также и во Франции, не может быть ни глубоким, ни длительным. Ни Франция, ни Германия не смогут создать привилегированного положения для верхних слоев пролетариата; наоборот, и там и здесь предстоит период серьезного нажима на рабочий класс.

А в Англии? Не может ли там упрочиться на долгие годы и десятилетия оппортунизм нынешних вождей рабочей партии? Если в двух словах на этом моменте остановиться, то это лучше всего уяснит общую оценку ситуации. Мы имели в Англии социал-демократию и Независимую рабочую партию,- две организации, которые существовали в течение десятилетий, как две небольшие конкурирующие организации. У каждой было 15 - 20 - 25 тысяч членов. За послевоенные годы мы видим в Англии поразительное явление: вчерашняя пропагандистская секта, Независимая рабочая партия, пришла к власти. Правда, она опиралась на либералов, но на последних выборах уже после падения Макдональда она собрала 4,5 млн. голосов.

Я говорю о Независимой рабочей партии, потому что она является правящей фракцией рабочей партии. Без Независимой рабочей партии не существует рабочей партии. Чем же объясняется столь необыкновенная карьера независимовцев и насколько она прочна? Мы имеем в Англии буржуазию, которая лучше, последовательнее, умнее, чем какая-либо другая, подчиняла себе пролетариат, экономически подкармливая верхи рабочего класса и политически их деморализуя. Такой второй школы в истории не было, нет и, вероятно, не будет. Американская буржуазия едва ли будет иметь возможность так длительно развращать и принижать свой рабочий класс. К чему привело в Англии изменение мирового и внутреннего экономического положения? К напору массы тред-юнионов на верхи, а напор этот привел к созданию рабочей партии.

Если взять среднего английского рабочего сейчас, то вряд ли он сознательно отказался от тех предрассудков, которые у него были, когда он голосовал за либералов. Но он разочаровался в либералах, потому что либеральные депутаты, в силу изменившегося положения Англии на мировом рынке, не способны выступать за него в парламенте в тех пределах, в которых они могли это делать раньше. Отсюда явилась необходимость для достижения тех же задач создать свою партию. Что такое рабочая партия? Это есть политотдел при тред-юнионах. Рабочему тред-юнионисту нужен казначей, кассир, секретарь и депутат в парламенте. Под напором обострившейся классовой борьбы, ликвидировавшей либерализм, тред-юнионы пришли к необходимости создания своей собственной рабочей партии. Но бюрократия тред-юнионов была неспособна создать ее собственными силами в 24 часа.

Обстановка же в Англии изменилась так, что партию нужно было создать почти в 24 часа. И вот происходит поразительная «смычка» между Независимой рабочей партией, которая в течение долгих лет существовала, как секта, и между бюрократией тред-юнионов. «Вам нужен политотдел при тред-юнионах? Мы к вашим услугам». Таким образом складывается рабочая партия. Оппортунизм независимцев получает гигантскую политическую базу. Надолго ли? Все говорит за то, что нет. Нынешняя рабочая партия есть результат временного пересечения путей Независимой рабочей партии и могущественного революционного подъема рабочего калсса: независимцы отвечают только короткому этапу этого подъема. Мы имели уже одно правительство Макдональда, это эпизодический эксперимент, не доведенный до конца, потому что первое правительство независимцев не имело большинства.

Каков путь дальнейшего развития? Есть ли основание думать, что нынешнее консервативное министерство непосредственно упрется в революционную ситуацию? Гадать трудно, но вряд ли все же - без особого исторического толчка - можно ждать в ближайшее время революционной борьбы между рабочим классом и буржуазией за власть. Если не будет войны или иных событий, вроде рурской оккупации, то надо полагать, что консервативное правительство в Англии годом раньше или позже сменится рабочим правительством. А что означает рабочее правительство в этих условиях? Чрезвычайный нажим и напор рабочего класса на государство. При безвыходном мировом положении Англии что это означает? Это означает, что английский рабочий класс может предъявить спрос на идеи коммунизма с такой же массовой энергией и быстротой, с какой он на предшествующей стадии предъявил спрос на руководство Независимой рабочей партии. Представлять себе дело так, что число коммунистов в течение десятилетий будет постепенно увеличиваться в Англии,- в корне неправильно. Как раз судьба Независимой рабочей партии лучше всего показывает, что тут события пойдут другим путем и другим темпом. Англия была, владычицей мирового рынка - отсюда консерватизм тред-юнионов; теперь она оттеснена, положение ее ухудшается, положение рабочего класса Англии радикально изменилось, вся орбита его движения стала иной. На известном этапе эта орбита (линия движения) пересекается с путем Независимой рабочей партии. Это создает иллюзию мощи Независимой рабочей партии. Но это не так, макдональ-довщина - это только одна веха, одна зарубка на пути английского рабочего класса. В процессах, происходящих ныне в английском рабочем классе, ярче всего, пожалуй, выражается глубоко критический, т. е. революционный, характер всей нашей эпохи.

Революционная ситуация в собственном смысле слова есть очень конкретная ситуация. Она вытекает из пересечения целого ряда условий: критического экономического положения, обострения отношений классов, наступательного настроения рабочего класса, состояния растерянности правящего класса, революционного настроения мелкой буржуазии, благоприятного для революции международного положения и пр. и пр. Такая ситуация по самому своему существу может и должна заостряться и держаться только до известного момента. Она не может быть длительной.

Если она стратегически не использована, то должна начать распадаться. Откуда? С верхушки, т. е. с коммунистической партии, которая не сумела или не смогла использовать революционную ситуацию. В ней неизбежно открываются внутренние трения. Столь же неизбежно партия теряет известную, иногда очень значительную, долю своего влияния. В рабочем классе начинается отлив революционного настроения, попытка приспособиться к тому порядку, который существует. В то же время у буржуазии появляется известный прилив уверенности, который выражается и в ее хозяйственной работе. Эти процессы по существу и являются тем, что заставляет нас говорить о стабилизации, а вовсе не какие-либо коренные изменения капиталистической базы в Европе, т. е. прежде всего ее положения на мировом рынке.

Нам надо в наших оценках выйти из европейского провинциализма. До войны мы мыслили Европу как вершительнипу судеб мира и вопрос революции мы мыслили национально и европейски провинциально по Эрфуртской программе. Но война показала, обнаружила, вскрыла и закрепила самую нераздельную связь всех частей мирового хозяйства. Это есть основной факт, и мыслить о судьбе Европы вне связей и противоречий мирового хозяйства нельзя. А то, что в последнее время происходит каждый день и каждый час,- показывает на мировом рынке рост американского могущества и рост европейской зависимости от Америки. Нынешнее положение Соединенных Штатов напоминает в некоторых отношениях положение Германии до войны. Это тоже выскочка, который пришел тогда, когда весь мир уже поделен, но Америка отличается от Германии тем, что она неизмеримо могущественнее Германии, она может реализовать многое и многое, не извлекая непосредственно меча, не применяя оружия. Америка заставила Англию порвать Японо-Английский договор. Как это она сделала? Без извлечения меча. Америка заставила Англию признать равенство ее флота с американским, тогда как все традиции Англии покоились на неоспоримом первенстве британского флота. Чем она этого достигла? Давлением своего экономического могущества. Она навязала Германии режим Дауэса. Она заставила Англию уплатить ей долги. Она толкает Францию к уплате долгов, а для этого заставляет ее ускорить возвращение к твердой валюте. Что все это означает? - Новый колоссальный налог на Европу в пользу Америки. Передвижка сил от Европы к Америке продолжается. Хотя вопрос сбыта - не первичный вопрос, но Англия упирается в вопрос сбыта, как в вопрос жизни и смерти, и разрешить его она не может. Безработица есть та язва, которая подтачивает организм Англии. Все буржуазно-экономическое и политическое влияние Англии насквозь пропитано пессимизмом.

Резюмирую. Я согласен с общим выводом тов. Варги, что об экономической стабилизации Европы на какой-либо длительный период говорить нет основания. Хозяйственная ситуация Европы остается глубоко критической при всех своих изменениях к лучшему. Ее противоречия будут уже принимать в ближайшие годы крайне острый характер. Поэтому в отношении, скажем, Англии вопрос революции состоит прежде всего в том, успеет ли тут коммунистическая партия сложиться, подготовиться, тесно связаться с рабочим классом, к тому моменту, когда революционная ситуация так заострится, что потребует решительного наступления, как это было в Германии в 1923 г. То же самое относится, по-моему, ко всей Европе. «Опасность» не в том, что в Европе устанавливается такая стабилизация, такое возрождение экономических сил капитала, при котором революция отодвинется в туманное будущее, нет, не в этом опасность, а скорее уже в том, что революционная ситуация может сложиться настолько скоро и остро, что к этому времени не успеет еще сложиться достаточно закаленная коммунистическая партия. В эту сторону и должно быть направлено все наше внимание. Так мне представляется в общем и целом европейская обстановка.

Изжил ли себя капитализм?

В заключение поставлю вопрос, который вытекает, как мне кажется, из существа сделанного мною доклада. Вопрос таков: изжил ли себя капитализм, или нет? Или иначе: способен ли еще капитализм в мировом масштабе развивать производительные силы и вести человечество вперед? Это вопрос основной. Он имеет решающее значение для пролетариата Европы, для угнетенных народов Востока, для всего мира и прежде всего для судьбы Советского Союза. Если бы оказалось, что капитализм еще способен выполнять прогрессивную историческую миссию, что он способен делать народы богаче, их труд производительнее, это означало бы, что мы, коммунистическая партия Советского Союза, слишком рано пропели ему отходную, или другими словами, слишком рано взяли в руки власть, чтобы строить социализм. Ибо, как объяснял нам Маркс, ни один общественный строй не сходит со сцены, не исчерпав всех заложенных в нем возможностей. Перед лицом новой хозяйственной обстановки, которая разворачивается перед нами, теперь, когда Америка поднялась над всем капиталистическим человечеством, передвинув радикально соотношение хозяйственных сил, мы должны заново себя спросить: изжил ли себя капитализм, или же имеет еще перед собой перспективу прогрессивной работы?

Для Европы вопрос, как я старался показать, решается твердо, и решается отрицательно. Европа после войны попала в положение более тяжелое, чем до войны. А война ведь была не случайным явлением. Война была слепым восстанием производительных сил против капиталистических форм и в том числе против национального государства; не могли больше вмещаться производственные силы, созданные капитализмом, в рамках общественных форм капитализма и в том числе в рамках национальных государств. Отсюда война. К чему привела война Европу? К положению десятикратно ухудшенному: те же капиталистические общественные формы, но более реакционные; те же таможни, но более жесткие; те же границы, но более тесные; те же войска, но более многочисленные, увеличенная задолженность, суженный рынок. Вот общее положение Европы. Если Англия сегодня слегка поднимается, значит за счет Германии; завтра Германия поднимется за счет Англии. Если заглянете в их торговые балансы и найдете плюс у одной страны, то ищите соответствующий минус у другой. В этот тупик загнало Европу мировое развитие, прежде всего, развитие Соединенных Штатов. Это ныне основная сила капиталистического мира, и характер этой силы автоматически предопределяет безвыходность Европы в рамках капиталистического режима. Европейский капитализм стал реакционным в абсолютном смысле слова, т.-е. он не только не ведет нации вперед, но даже не способен отстоять для них тот жизненный уровень, которого они достигли в прошлом. Это и есть экономическая база нынешней революционной эпохи. Политические приливы и отливы развиваются на этой базе, не изменяя ее.

Но как с Америкой? В отношении Америки картина рисуется как-будто совершенно иначе. А в Азии? Ведь Азию со счетов никак не скинешь. Азия и Африка это 55% поверхности, это 60% населения земли. О них, конечно, должен быть особый и большой разговор, который в рамки моего сегодняшнего доклада не входит. Но из всего сказанного ясно, что борьба Америки с Европой есть прежде всего борьба за Азию. Как же обстоит дело: капитализм в Америке способен ли еще выполнять прогрессивную миссию? а капитализм в Азии, в Африке? В Азии капиталистическое развитие сделало только первые крупные шаги, а в Африке только с периферии новые отношения стали разъедать толщу материка. Каковы же тут перспективы? Вывод как будто напрашивается такой: капитализм изжил себя в Европе, в Америке он еще ведет вперед производительные силы, а в Азии и Африке перед ним работы непочатый край, на многие десятилетия, если не на столетия. Так ли? Если бы дело стояло так, товарищи, то это значило бы, что в масштабе мирового хозяйства капитализм своей миссии еще не исчерпал. А мы живем ведь в условиях мирового хозяйства. Но это-то именно и решает судьбу капитализма - для всех материков. Он не может развиваться изолированно в Азии, независимо от того, что происходит в Европе или в Америке. Время провинциальных хозяйственных процессов прошло безвозвратно. Конечно, американский капитализм неизмеримо крепче и устойчивее европейского, несравненно увереннее может взирать на свой завтрашний день. Но американский капитализм уже не довлеет себе. На внутреннем равновесии он держаться не может. Ему нужно мировое равновесие. Европа все больше зависит от Америки, но это значит и то, что Америка все больше зависит от Европы. Америка имеет 7 миллиардов накопления в год. Куда их денешь? Если положить просто в подвал, они, как мертвый капитал, будут снижать прибыль страны. Всякий капитал требует процентов. Куда эти средства пустить? Внутри? Но страна не нуждается, не принимает, внутренний рынок насыщен. Надо искать выхода наружу. Начинаются займы другим странам, вклады в иностранную промышленность. А проценты куда? Ведь проценты возвращаются в Америку. Либо их опять надо вкладывать заграницей, если это золото; либо надо, вместо золота, ввозить европейские товары. Но ведь товары будут подрывать американскую промышленность, которая и без того нуждается в выходе наружу. Таково противоречие. Либо ввозить золото, которого и так избыток; либо ввозить товары во вред своей промышленности. Золотая «инфляция» (назовем ее так!) для хозяйства в своем роде так же опасна, как и бумажная инфляция. Умереть можно не только от худосочия, но и от полнокровия. Если золота слишком много, новых доходов оно не дает, то оно снижает процент по отношению к капиталу и тем самым делает нецелесообразным, даже бессмысленным дальнейшее расширение производства. Производить и вывозить, а золото прятать в подвал - то же самое, что топить товар в море. Значит чем дальше, тем больше Америка вынуждается к экспансии, т.-е. ко вложению своих избыточных средств в Латинскую Америку, в Европу, в Азию, в Австралию, в Африку. Но тем более хозяйство Европы и других частей света становится составной частью хозяйства Соединенных Штатов.

В военном деле говорят, что кто заходит в тыл и отрезает, тот сам бывает отрезан. И в хозяйстве происходит нечто подобное: именно потому, что Соединенные Штаты ставят чем дальше, тем больше в зависимость от себя весь мир, они сами, чем дальше, тем больше, попадают в зависимость от всего мира со всеми его противоречиями и грозящими потрясениями. Революция в Европе означает потрясение американской биржи уже сегодня и будет означать сугубое потрясение завтра, когда вклады американского капитала в европейское хозяйство возрастут.

А национально-революционное движение в Азии? Здесь та же обоюдоострая зависимость. Развитие капитализма в Азии означает неизбежно рост национально-революционного движения, которое все более враждебно сталкивается с иностранным капиталом, носителем империализма. Мы видим, как в Китае развитие капитализма, происходящее при содействии и под давлением империалистских колонизаторов, приводит к революционной борьбе и к потрясениям.

Я говорил о могуществе Соединенных Штатов перед лицом ослабленной Европы и экономически отсталых колониальных народов. Но в этом могуществе Соединенных Штатов их ахиллесова пята, в этом могуществе их растущая зависимость от экономически и политически неустойчивых стран и континентов. Соединенные Штаты вынуждены базировать свое могущество на неустойчивой Европе, т.-е. на завтрашних революциях Европы и на национально-революционном движении Азии и Африки. Нельзя рассматривать Европу, как самостоятельное целое. Но и Америка уже не самодовлеющее целое. Для поддержания внутреннего равновесия Соединенные Штаты нуждаются во все большем выходе наружу; а выход наружу все больше вводит в их хозяйственный строй элементы европейской и азиатской неурядицы. Победоносная революция в Европе и Азии неизбежно откроет при таких условиях революционную эпоху для Соединенных Штатов. И можно не сомневаться, что, раз начавшись, революция развернется в Соединенных Штатах с «американской» быстротой. Вот что вытекает из связной оценки мирового положения в целом.

Из сказанного вытекает в то же время, что Америка стоит во второй очереди революционного развития. Первая очередь за Европой и Востоком. Переход Европы к социализму надо мыслить себе именно в этой перспективе: против капиталистической Америки и при ее могущественном противодействии. Конечно, было бы выгоднее начать обобществление средств производства с богатейшей страны, Соединенных Штатов, и затем распространить этот процесс на весь мир. Но наш собственный опыт показал нам, что нельзя по произволу устанавливать революционную очередь. Мы, экономически более слабая и отсталая страна, оказались первыми призванными к пролетарской революции. Сейчас очередь за странами Европы. Америка не даст капиталистической Европе подняться. В этом сейчас революционное значение американского капиталистического могущества. Каковы бы ни были политические колебания в самой Европе, ее экономическая безвыходность останется основным фактом. Этот факт годом раньше или позже направит пролетариат на революционный путь.

Сможет ли европейский рабочий класс удержать власть и построить социалистическое хозяйство без Америки и против Америки? С этим тесно связан вопрос о колониях. Капиталистическое хозяйство Европы и особенно Англии тесно связано с колониальными владениями, с поставкой оттуда как средств питания, так и необходимого промышленного сырья. Население Англии, предоставленное самому себе, т.-е. отрезанное от внешнего мира, обречено на хозяйственную и физическую смерть в самый короткий срок. Промышленность всей Европы в огромной степени зависит от связей с Америкой и с колониями. Между тем, европейский пролетариат, вырвав у буржуазии власть, первым делом поможет колониальным угнетенным народам разбить колониальные цепи. Сможет ли, при таких условиях, европейский пролетариат удержаться и построить социалистическое хозяйство?

Мы, народы царской России, продержались в годы блокады и гражданской войны. В нищете, голоде и эпидемиях, - но продержались. Наша отсталость оказалась тут временно и нашим преимуществом. Революция держалась, опираясь на свой гигантский крестьянский тыл. Голодая и извиваясь в эпидемиях - революция устояла. Иное дело - индустриализованная Европа, особенно Англия. Не может быть и речи о том, чтобы раздробленная Европа могла хозяйственно устоять, хотя бы и под диктатурой пролетариата, сохраняя свое раздробление. Пролетарская революция означает объединение Европы. Сейчас буржуазные экономисты, пацифисты, хитрые дельцы, фантазеры и просто болтуны не прочь поговорить о Соединенных Штатах Европы. Но эта задача не по плечу европейской буржуазии, разъеденной насквозь противоречиями. Объединить Европу может только победоносный пролетариат. Где бы революция ни началась и каким бы темпом она ни развернулась, хозяйственное объединение Европы есть первая необходимая предпосылка к ее социалистическому переустройству. Это уже провозгласил однажды Коминтерн в 1923 году: прогнать тех, кто раздробил Европу, взять власть в раздробленной Европе, чтобы объединить Европу, чтобы создать Соединенные Социалистические Штаты Европы. (Аплодисменты.)

Путь к сырью, к продовольствию, путь к деревне революционная Европа найдет. Мы сами настолько окрепли, что кое в чем революционной Европе в самые трудные дни и месяцы поможем. А сверх того мы явимся для Европы хорошим мостом в Азию. Пролетарская Англия рука об руку с народами Индии обеспечит независимость этой страны. Но это не значит, что Англия потеряет возможность тесного экономического сотрудничества с Индией. Свободная Индия будет нуждаться в европейской технике и культуре; Европа будет нуждаться в продуктах Индии. Соединенные Советские Штаты Европы вместе с нашим Союзом представят могущественный магнит для народов Азии, которые будут тяготеть к установлению теснейших экономических и политических связей с пролетарской Европой. Если пролетарская Британия потеряет Индию как колонию, то она ее найдет как собрата в европейско-азиатской федерации народов. Могущественный блок народов Европы и Азии будет несокрушим и, прежде всего, неуязвим для могущества Соединенных Штатов. Мы ни на минуту не преуменьшаем это могущество. В наших революционных перспективах мы исходим, прежде всего, из ясного познания фактов, как они есть. Более того, мы считаем, что могущество Соединенных Штатов - такова диалектика! - является сейчас величайшим рычагом европейской революции. Мы не закрываем глаз на то, что рычаг этот в политическом и военном смысле бешено повернется против европейской революции, когда она разразится. Мы знаем, что американский капитал, когда дело пойдет об его шкуре, разовьет неистовую энергию борьбы. Весьма возможно, что все то, что мы знаем из книг и собственного опыта насчет борьбы привилегированных классов за свое господство, померкнет перед картиной тех насилий, какие попытается обрушить на революционную Европу американский капитал. Но объединенная Европа, в революционном сотрудничестве с народами Азии, будет неизмеримо могущественнее, чем Соединенные Штаты. Через Советский Союз трудящиеся Европы и Азии свяжутся несокрушимым узлом. Революционный европейский пролетариат в союзе с восставшим кабальным Востоком вырвет контрольный пакет мирового хозяйства из рук американского капитала и заложит основы федерации социалистических народов всего Земного Шара. (Бурные аплодисменты.)

Призрак капитализма, которым нас десятилетиями пугали большевики, нынче материализовался и вошел в дом каждого россиянина. Коль скоро ничто не предвещает скорого расставания с этим званным или незваным «гостем», полезно и даже необходимо познакомиться с ним поближе. Не обо всем, но о многом говорит в таких случаях родословная и происхождение интересующего нас предмета, суждение о нем третьих лиц. Совершенно неудовлетворенный откровенно тенденциозной марксистской характеристикой капитализма, я надеялся ознакомиться с более взвешенной и аргументированной его оценкой независимыми экспертами. Мне показалось целесообразным обратиться к труду одного из самых известных историков современности Ф. Броделя, так как уже сам заголовок его фундаментального, поистине циклопического труда обещал многое. Я рассчитывал получить у него ответы на следующие вопросы:

Что такое рынок, экономика, капитализм?

Чем отличается рыночная экономика от нерыночной?

Какую роль в становлении и развитии экономики играет человек – его коллективное и индивидуальное сознание?

Существуют или нет объективные закономерности, влияющие на рынок, или это необузданная и непредсказуемая стихия?

Откликается ли рынок на нужды человека или же он действует сам по себе, подчиняя себе волю и формируя потребности людей (иными словами: что первично - человек или экономика)?

Правомерно ли говорить о нравственности или безнравственности применительно к капитализму?

Случайно или вполне закономерно возник капитализм?

Почему он возник на Западе, а не на Востоке?

Увы, мои ожидания не оправдались. Броделя интересовали совсем другие проблемы. Тем не менее, ознакомление с его представлениями оказалось не только небесполезным, но и весьма интригующим. Прежде всего, вызвал удивление смысл, который он вкладывает в понятия «материальная цивилизация», «экономика», «капитализм». Под материальной жизнью он, по-видимому, понимает натуральное хозяйство, которое как «продолжение древнего общества, древней цивилизации» в средневековой Европе все еще давало до 30-40% национального продукта. Над нею, по мнению Броделя, с течением времени образуется вторая ступень пирамиды – экономика. «На первый взгляд экономика – это две огромные зоны: производство и потребление... Но между этими двумя мирами втискивается третий... – обмен, или, если угодно, рыночная экономика... Маркс ее обозначает как сферу обращения» (т.2, с.9). В 3-м томе (с.91) Бродель вновь возвращается к термину «материальная жизнь», характеризуя ее как «домашняя экономика», в противоположность «рыночной экономике».

Подобного рода дефиниции повергают в недоумение. В самом деле, Бродель опубликовал свой труд в 1979 г. Следовательно, он не мог не знать, что народное хозяйство СССР не только называлось, но и являлось фактически не рыночным, а административным, плановым, авторитарным. Означает ли это, что оно было натуральным? Конечно же, нет! Более того, было ли оно экономикой? Опять-таки, нет! Экономика по определению (от греч. oikos – дом, хозяйство и nomia – управление) – это рационально, осмысленно, экономно ведущееся хозяйство. Ни азиатский – традиционно аграрный (по Марксу), ни советский – новоизобретенный индустриальный (по Ленину) способы производства не затрудняли себя проблемой рентабельности или выгодности. (Брежнев только на 60 году советской власти открыл для себя прописную истину того, что «экономика должна быть экономной».) Советские экономисты, разумеется, кое-что подсчитывали, выводили ласкающие взор формулы, строили прогнозы, занимались статистическими выкладками, но сколько ни бились, не смогли преодолеть фатальную склонность планового хозяйства СССР к затратности, к неэкономности. Именно это ключевое свойство нерыночного хозяйства дает основание объединить аграрный азиатский и индустриальный советский способы производства (см. раздел 1.3). Экономика представляет собой хозяйство, производство и потребление, которые регулируются рыночными спросом и предложением. Следовательно, она не может быть нерыночной (как осетрина, которая, как известно, не бывает «второй» свежести).

С другой стороны, Бродель не видит разницы между простым натуральным обменом и рынком, при котором обмен совершается при посредстве денег. Кроме того, следует принимать во внимание, что участие денег составляет необходимое, но не достаточное условие существования рынка. Другая ключевая функция рынка состоит в его ощутимом влиянии на спрос и предложение. Вне спроса и предложения рынок не реален, а виртуален. В замкнутых автономных хозяйственных субъектах (автаркиях) древнего Востока 99% спроса удовлетворялось за счет внутреннего производства. Поэтому рынок там имел подсобное, второстепенное или даже третьестепенное значение, подобно колхозному рынку в СССР. Истинный же рынок или то, что подразумевается под маркетом, сложился только в эпоху античности. Можно ли, принимая во внимание это пояснение, безоглядно доверять Броделю? Очевидно – нет. Сомнение усиливается, когда мы переходим к определению им капитализма.

Последний, с точки зрения историка, есть третья ступень пирамиды, надстройка над (!) рыночной экономикой, отрицающая рынок как таковой. Это область противорынка – «царство изворотливости и права сильного... Именно там и располагается зона капитализма... как вчера, так и сегодня, как до промышленной революции, так и после нее» (т.2, с.220). И далее следует интереснейший пассаж, который следует воспроизвести: «Для Маркса капиталистическая система, когда она приходит на смену системе феодальной, была «цивилизаторской» в том смысле, что она порождает прогресс производительных сил... Для Ленина... капитализм, став на рубеже XX в. «империализмом», изменил свой смысл «лишь на определенной, очень высокой ступени своего развития, когда некоторые основные свойства капитализма стали превращаться в свою противоположность... [когда произошла] смена капиталистической свободной конкуренции капиталистическими монополиями. Свободная конкуренция есть основное свойство капитализма и товарного производства вообще». Бесполезно говорить, что я не согласен с ним в этом пункте. Но, добавляет Ленин, «монополии, вырастая из свободной конкуренции, не устраняют ее, а существуют над ней и рядом с ней». И тут я с ним совершенно согласен», – заключает Бродель (т.2, с.587).

Признаюсь, последняя фраза поставила меня в совершеннейший тупик. Мысль Ленина, обычно путано выраженная, здесь сформулирована предельно прозрачно: эволюция капитализма приводит к тому, что в нем в определенный момент наряду с конкуренцией возникает монополия. Бродель как будто бы не согласен ни с ним, ни с Марксом в том, что капитализм когда-либо поощрял конкуренцию. Но тогда как он мог согласиться с «добавкой» Ленина, продолжавшей развивать ту же «ложную» исходную идею? Тут, похоже, логики не больше, чем в его сентенции: «Ислам даже еще до того, как он появился, был (!) торговой цивилизацией» (т.2, с.567). Еще не появился, но уже был – занятно. М. Вебер в 1904 г. объяснял рождение капитализма особенностями европейского духа. В. Зомбарт (1912 г.) ссылался на присущий европейцам рационализм мышления. Ни та, ни другая интерпретация не удовлетворяют Броделя. Он предлагает иной, более «материалистический» подход, подчеркивая, что для Вебера и Зомбарта «любое объяснение капитализма сводилось к некоему структурному и бесспорному превосходству западного «духа». В то время как превосходство это... порождено было случайностями, насилием истории, неверной сдачей карт в мировой игре», (т.2, с.590). Однако самое поразительное открывается читателю далее. В 3-м томе своего труда Бродель, отвергая претензии европейцев на особость их духа, утверждает, что именно Европа послужила «чудовищным орудием мировой истории» (т.3, с.88). Иначе говоря, случайное насилие привело к появлению в ней капитализма, из-за чего она превратилась в источник мирового зла. Мысль оригинальная и, безусловно, фантастическая.

Ход истории, в самом деле, и прихотлив, и подчас загадочен. К тому же она действительно умело использует механизм случайности для достижения целей прогресса. Но в гипотезе, что она «неверно сдает карты», или «не ведает, что творит» – все же больше мистики, чем материализма. Кстати говоря, в пользу веберо-зомбартовской концепции свидетельствует факт, приводимый самим Броделем. Обсуждая условия возникновения капитализма, он ссылается на наблюдение французского консула в Сардинии в 1816 г. Последний сетовал на необычайный консерватизм местных «диких» крестьян, «которые стерегут свои стада или пашут свои поля с кинжалом на боку и с ружьем на плече... В этот архаичный мир ничто не проникало с легкостью, даже культура картофеля... Опыты с картофелем были освистаны и сделались посмешищем; попытки разведения сахарного тростника... оказались предметом зависти, и невежество или злоба покарали их как преступление: работники, доставленные [на остров] с большими затратами, были убиты один за другим» (т.2, с.245).

Подводя итоги рассмотрению обстоятельств возникновения капитализма, Бродель, с одной стороны, ограничивается на редкость малозначащими фразами, с другой – делает удивительные заключения: «Процесс капиталистического развития... мог протекать лишь на основе определенных экономических и социальных реальностей, которые открыли или, по крайней мере, облегчили ему путь». И продолжает: «Первое очевидное условие: жизнеспособная и прогрессирующая рыночная экономика. Этому должен способствовать ряд факторов – географических, демографических, сельскохозяйственных, промышленных, торговых. Ясно, что такое развитие происходило в масштабах всего мира... в Индии, Китае, Японии, до определенной степени – в Африке и уже везде в Америке...». Разумеется, вовсе не обязательно любить Европу, но уважать факты следует при всех обстоятельствах. За многие тысячелетия существования цивилизации в Индии, Китае и Африке капитализм там самостоятельно не пустил корней и не привился. Японский капитализм возник под сильнейшим влиянием Запада. Не вполне ясно, что Бродель имеет в виду, упоминая об Америке. Если он подразумевает под ней доколумбову Америку, то опять-таки он заблуждается жесточайшим образом.

Развивая свое видение причин рождения капитализма, Бродель пишет: «Нужно было, чтобы наследства передавались, чтобы наследуемые имущества увеличивались, чтобы свободно заключались выгодные союзы, чтобы общество разделилось на группы, из которых какие-то будут господствующими... чтобы оно было ступенчатым». За столетие с лишком, пролегшее между Броделем и глубоко почитаемым им Марксом, про капитализм, я полагаю, можно было узнать много нового по сравнению с тем, что открылось идеологу мирового пролетариата. Тем не менее, историк не только ничего не прибавил к учению пророка, но даже обеднил его понимание механизмов образования капитала и формирования капитализма. Кстати говоря, когда Бродель включает в реестр необходимых условий возникновения капитализма возможность «свободного заключения выгодных союзов», он не учитывает того, что подобной свободы не было нигде на Востоке вплоть до XX столетия. Последний фактор, способствовавший появлению капитализма, состоял, по Броделю, в «своеобразной деятельности мирового рынка, как бы освобождающей от пут», а также в «международном разделении труда». Увы, и в этом откровении человек, мало-мальски знакомый с современной историей, не откроет для себя ничего оригинального. Поэтому не остается ничего иного, как самостоятельно искать ответы на вопросы, связанные с судьбой капитализма.

Но искать их мы будем не на пути «материалистического понимания истории». Как показывает опыт, этот путь роковым образом вынуждает исследователя совершать одну и ту же методологическую ошибку – оставлять вне поля зрения важнейший субъект истории – человека. Понять материалистов можно. Ибо, провозгласив – «человек», мы должны дать пояснение, какое содержание вкладываем в это понятие. Уже одно это связано с большими трудностями, даже если рассматривать человека как некий собирательный образ, как представителя массы, толпы, той или иной социальной среды, культурной традиции и т. д. К тому же, существует и такая точка зрения, что «реальной историей человечества, если бы таковая была, должна была бы быть история всех людей, а значит – история всех человеческих надежд, борений и страданий, ибо ни один человек не более значим, чем другой. Ясно, что такая реальная история не может быть написана».

Так что же связывать с понятием человека? Я полагаю – его сознание, разум. Ибо оно, в первую очередь, определяет его бытие. Первый «этаж» бытия (физиологические основания или основные потребности) обезьяны и человека в своих существенных чертах совершенно одинаков. Он один и тот же у всех людей, живших тысячелетия назад и ныне здравствующих. Различия проступают лишь на верхних «этажах» существования и притом настолько, насколько разнится их сознание – обезьяны и человека, тех или иных групп людей. Оно, и, прежде всего оно, делает нас всех похожими и непохожими друг на друга. И тогда, признав приоритет сознания над бытием, всемирную историю можно толковать как эволюцию наших индивидуальных и коллективных представлений в их взаимных противоречиях и разрешениях противоречий, конфликтах и разрешениях конфликтов. Эволюцию, которая порождает живопись Альтамиры и египетские пирамиды, производящее хозяйство и инквизицию, атомную бомбу и генную инженерию. При таком подходе мы должны будем признать справедливость мнения Вебера и Зомбарта о роли «духа» в возникновении капитализма. Правда, сугубый материалист Бродель требовал у них объяснений – откуда взялся этот самый дух?! Поскольку его оппоненты давно пребывают в мире ином, попытаемся взяться за решение этой задачи.

Выше нами воспроизводился «портрет» тацитовского германца, предка Канта и Гегеля. С точки зрения его современного потомка он вполне заслуживал определения дикаря. Я бы добавил – стадного дикаря, поскольку человек – общественное или стадное существо. Соответственно, оба раздела его сознания и его поведение регулировались уровнем социальности, свойственной его среде. В свою очередь последний (как тогда, так и сегодня) зависит от численности той устойчивой группы, в которой пребывает индивид большую часть времени. Чем меньше ее численность, тем значимей роль каждого отдельного индивида, и, наоборот, с ростом ее численности ценность индивида падает. Эта обратная зависимость имеет универсальный характер и, за редкими исключениями (аномалиями), относится к обществам любого типа. Председатель Мао публично заявлял, что готов пожертвовать жизнями 50 миллионов китайцев во имя светлого будущего. У горцев Кавказа судьба чуть ли не каждого жителя аула волнует весь аул – срабатывает инстинкт культурного самосохранения. При крайне низкой плотности населения Европы в начале новой эры, германцы, численность которых составляла от 0,5 до 3 млн. человек, могли себе позволить роскошь жить в праздности, пьянствовать, либо предаваться охоте, войнам и грабежам, не уделяя должного внимания пашне или домашнему скоту. Угроза голода еще не была реальностью. Поэтому ничто не препятствовало им вкушать прелести «демократии», выбирать вождей и конунгов (царей) по настроению. Предъявлять обвинение и требовать осуждения любого, кто, по их мнению, того заслуживал. Все важные для племени дела решать сообща, селиться, где душа пожелает, и не в городах, а каждый сам по себе, чтить многих богов и заниматься ворожбой.

Но время идет. Численность и воинственность германцев возрастают. Некоторые племена достигают размеров, при которых им становится тесно на их прежних землях. Готы, лангобарды, вандалы, бургунды, франки приходят в движение и... сталкиваются с римским миром. Но, сокрушив его, дикие победители, как и следовало, ожидать, перенимают у цивилизованных побежденных некоторые доступные их уровню развития представления и идеи. Так, очень ко двору приходится идея государственности, поскольку образовывавшиеся крупные союзы племен требовали осуществления более четкой, чем прежде структуры властной вертикали. Притом войны рождают не только героев, но и неудачников. А это приводит к социальному расслоению прежде однородного общества. Оно одних возносит вверх, других опускает. Ускоряет этот процесс и принятие христианства, несущего с собой опыт формирования иерархии духовной власти. В прежде рыхлом и аморфном человеческом стаде появляется ядро – центр конденсации государственных институтов, и обслуживающая их периферия. Коллективное сознание вынуждено смиряться с новыми реалиями, с потерей всеобщего формального равенства, с возникновением социальной пирамиды, усилением давления ее верхов на нижележащие ступени. Стадный инстинкт принимает форму резко выраженной поляризации, при которой горизонтальные связи дополняются вертикальными, становящимися со временем доминирующими. Одним словом, коллективное сознание германцев вступает на путь, «до боли» напоминающий путь, пройденный египетской, месопотамской, китайской, индийской и другими восточными цивилизациями.

Более того, существовали мощнейшие предпосылки к тому, чтобы германцы повторили судьбу этих предшественников: недуг абсолютизма поражал практически все монархии германских кровей вплоть до такой либеральной, как английская. Социально-стадные комплексы действуют безотказно. Противостоять им не в силах никто. Только счастливое сочетание экстраординарного стечения обстоятельств и уникальной специфики национального менталитета позволило древним грекам на время преодолеть в себе эту общечеловеческую слабость. Таким образом, все, казалось, восставало против появления механизмов свободной конкуренции и рыночных отношений в Европе, населенной и управляемой варварами. На первый взгляд, на ту же мельницу социального неравенства лила воду и частная собственность, которую германцы переняли у римлян. Ведь она, по мнению марксистов, только углубляет и расширяет пропасть между богатством и бедностью, между правоспособными и бесправными. Но мы ошибемся, если примем эту гипотезу как рабочую. Потому что ничем иным не объяснить то удивительное преображение коллективного сознания, которое произошло в XI-XIII вв. не только у италийцев – прямых потомков римлян, но и у германцев.

Если у древних греков возникновение идеи частной собственности явилось следствием гуманизации их менталитета, то у средневековых европейцев она (этот род собственности) послужила причиной той же гуманизации их сознания. Отметив это обстоятельство, будет, вероятно, уместным еще раз пояснить смысл сказанного. Социализация сознания проистекает из биполярной (двухполюсной) системы противопоставления индивидуализма и коллективизма. Члены сообщества, обладающие ярко выраженной индивидуальностью, утверждают себя над себе подобными обладателями обычных психо-интеллектуальных данных. Пирамида их отношений возводится на фундаменте принуждения-подчинения, которое принимается сначала как обычай, а затем закрепляется законодательно. В этой конструкции нет ничего противоестественного. Несмотря на то, что она не снимает противоречий между «верхами» и «низами», она отвечает очень важной цели: обеспечивает длительное, стабильное существование данной культурной общности. В этом ее сила. Ее слабость в том, что она не способна создавать условия для развития культуры, общества, человека .

Парадокс частной собственности состоит в том, что, порождая и углубляя имущественное неравенство в обществе, она вместе с тем делает проницаемыми этажи, разделяющие ступени социальной пирамиды. Она создает возможность свободнойциркуляции между ее «верхами» и «низами», нейтрализуя кастовые предрассудки и привилегии. Она оставляет обществу одну привилегию – свободу индивидуальной инициативы . Тем самым она преодолевает социально-стадные инстинкты и социалистический, т. е. эгоистический индивидуализм. Более того, она восстанавливает древние свободы взаимоотношений между людьми , основанные на естественном праве каждого индивида самостоятельно искать и находить свое место в жизни. Вместе с тем она сохраняет в целости иерархические институты (бюрократию), необходимые для функционирования государства. Частная собственность примиряет интересы индивида и социума, оставляя место их взаимному развитию .

Принципы гуманизма, порождаемые частной собственностью, не признают какого бы то ни было неравенства, кроме неравенства врожденных способностей. Именно этот принцип, не осознаваемый рационально, воспринимаемый на уровне интуиции или подсознания, и составил тот самый дух, который возродил античный капитализм, но уже в новом, европейском обличии. Это, однако, не значит, что Вебер и Зомбарт правы, приписывая ему собственно европейское происхождение. Европейцам повезло в том смысле, что они раньше других подверглись и дольше других испытывали на себе воздействие античности. Им повезло «географически». Круги, расходящиеся от греко-римского центра капитализма, сегодня уже достигли Восточной и Юго-Восточной Азии, и еще не известно, какой рывок совершит прогресс на их почве. Тем не менее, Европе, безусловно, следует воздать должное за то, что она придала капитализму новый импульс развития. Избавившись (благодаря кризису, граничившему с катастрофой) от внутреннего порока – детской болезни национальной ограниченности, обновленный капитализм трансформировался в явление культуры регионального масштаба.

Тем не менее, общие суждения о ключевой роли частной собственности в процессе генезиса европейского капитализма требуют исторического обоснования. Перейдем к фактам. По мнению Маркса – непререкаемого авторитета в глазах материалистов, первым фактором, обеспечившим переход от предкапитализма к капитализму, была «революция в отношениях земельной собственности». В чем же выразилась эта революция? В начавшемся процессе огораживания и перехода земли из общинной в частную собственность дворянства в Англии. (Английское дворянство, видите ли, пожелало заняться шерстяным бизнесом.) Произошло это событие в последней трети XV в. Итак, сам Маркс подтверждает связь рождения капитализма с частной собственностью. Но он относит место и время его генезиса, по сути дела, к пространственно-временной периферии процесса развития частной собственности «вширь и вглубь». Поскольку капитализм существует только как рыночное хозяйство, можно сказать, что возрождение европейского капитализма просто-напросто констатировало факт возрождения общеевропейских рынков производства, потребления и обмена . Бродель утверждает, что Европа вышла из состояния «прямого сельскохозяйственного потребления», т. е. натурального хозяйства и перешла к «непрямому сельскохозяйственному потреблению», т.е. к рыночным отношениям с середины XII в. В связи с этим было бы оправданным повторить, как это сделал он, слова Джино Лускато и Армандо Сапори: «именно тогда Европа узнала свое истинное Возрождение… за два-три столетия до традиционно признанного Возрождения XV в.» (т.3, с.91).

Но, справедливо сдвигая вперед дату (воз)рождения капитализма, Бродель, в отличие от Маркса, не улавливает связи этого явления с частной собственностью. «Разрыв между Западом и другими континентами углубился поздно, и приписывать его единственно лишь «рационализации» рыночной экономики… есть явное упрощение», – утверждает он (т.2, с.122). Странно, что при этом он не задается вопросом, благодаря чему сей разрыв возник, да еще и углубился. Он объясняет его, как можно догадываться, случаем, а мы – частной собственностью. Мы полагаем, что только свободное или хотя бы относительно свободное владение землей внушило европейскому земледельцу мысль о необходимости заботиться об улучшении методов её обработки, расширять кооперацию, концентрировать средства производства. В конечном счете, именно это обстоятельство способствовало созданию «громадного количества продукта, накапливавшегося в итоге уплаты повинностей натурой» (т.2, с.31).Эти все возраставшие излишки сельскохозяйственного производства, поступавшие из свободных крестьянских хозяйств и сеньоральных доменов в города, дали толчок развитию общеевропейской торговли.

Решающую роль в возникновении капитализма Бродель придает торговле на дальние расстояния, намекая, очевидно, на то, что его «зародыш» находился вне Европы. «Торговля на дальние расстояния раннего европейского капитализма, начавшаяся с итальянских городов, вела свое происхождение не от Римской империи. Она приняла эстафету у достигшей блестящего расцвета в XI-XIII вв. торговли мусульманской» (т.2, с.568). Заявление, безусловно, смелое. Было бы смешно отрицать наличие торговых связей между христианским Западом и мусульманским Востоком. Но приписывать последнему роль ведущего, на мой взгляд, тем более неправомерно. Если мусульманский мир оказал столь плодотворное влияние на Запад, то что помешало Востоку лидировать и далее, не «передавая эстафеты» и не «сходя с дистанции»? Ответ опять очевиден – отсутствие у него опоры на частную собственность. С другой стороны, Бродель преувеличивает и роль торговли на дальние расстояния как таковой. Античный капитализм в свое время зашел в тупик, в частности, и потому, что чересчур увлекся именно такого рода торговлей, не позаботившись о создании крепкого и устойчивого внутреннего рынка – надежного тыла. Наконец, укажем на еще один многозначительный штрих, свидетельствующий о связи возрождения европейского капитализма с частной собственностью. Оживление рынков производства и обмена в Европе начинается одновременно с рецепцией римского права , т. е. с заимствования его положений в дополнение к существовавшим «варварским правдам», не содержавшим положений о частной собственности .

Основную причину возрождения интереса к римскому праву, известному своей тщательной проработкой правовых норм, связанных с регулированием отношений, основанных на «чистой частной собственности», К. Батыр видит в следующем: «Распад феодальных отношений и растущая мощь городской буржуазии придали особое значение регулированию обязательных, договорных отношении. Закрепленное в сборниках кутюмов (обычаев) феодальное право, основанное, прежде всего на земельных отношениях, не содержало предпосылок для регулирования все усложнявшейся области договорного права. В то же время эти предпосылки заключало в себе римское право. Оно давало готовые формулы для юридического выражения производственных отношений развивающегося товарного хозяйства (курсив мой – Г.Г .)». Остается лишь добавить, что изучение и рецепция (ассимиляция, усвоение) этого «руководства по выращиванию капитализма» начались в Европе с XI в. Во Франции его преподавали в университетах уже с XII-XIII вв. Успех был столь велик, что по настоянию ревнивой церкви в Тюрингском университете чтение соответствующего курса на некоторое время было запрещено папской буллой.

Этика капитализма

Даже самые рьяные апологеты капитализма полагают, что его предназначение ограничивается созданием материальных благ и, соответственно, к нему неприменимы нравственные критерии. Недоброжелатели капитализма, напротив, считают его источником всевозможных зол именно в силу его аморальности, проистекающей из порочности природы частной собственности как таковой. Каковы же реальные взаимоотношения морали с собственностью, действительно ли между ними существует связь? По-видимому, да, ведь все, что, так или иначе, влияет на отношения между людьми, заслуживает нравственной оценки.

Ранее, подчеркивая различие между личной и частной собственностью, мы говорили о том, что водораздел между ними проходит по той роли, которую они выполняют в обществе. Всю собственность, имеющуюся в наличии у капиталистического общества в виде движимого и недвижимого имущества, А. Смит делит на две части. Ту часть, из которой извлекается доход, он именует капиталом – основным и оборотным. (В соответствии с доводами, изложенными в разделах 5.1.4 и 5.2, будем считать тождественными понятия «капитал» и «частная собственность».) Другую часть суммарной собственности общества, идущую на непосредственное потребление, Смит никак не определил. (Поэтому мы за неимением иного определения отнесем ее к личной собственности). Частная собственность выполняет также две функции. В ее «прямую обязанность» входит производство и обмен товаров и услуг. Кроме того, она несет дополнительную нагрузку по содержанию государственного аппарата: властных структур, вооруженных сил, бюрократии и т. д.

В хозяйствах с азиатским (социалистическим) способом производства роль частной собственности выполняет личная собственность формально свободных производителей (крестьян и ремесленников, как, скажем, в средневековой России) и государственная собственность (как, например, в СССР). В этих обществах государство представляет не только верховный правитель и его приближенные, но также и весь верх сословной пирамиды – привилегированные классы – обладатели крупной собственности, находящейся в личном пользовании и не участвующей в рыночном производстве и обмене. Происхождение и назначение этого рода собственности секрета не представляет. Во всех цивилизациях Востока она существует для удержания власти одной и той же несменяемой касты избранных, для сохранения социального неравенства.

Госсобственность СССР и стран соцлагеря также образовалась благодаря эксплуатации формально свободных рабочих и колхозников в целях формирования новой правящей элиты – касты большевиков или номенклатуры. Этот вид собственности мы вправе толковать как социалистический. Таким образом, мы различаем три (исторически) главных рода собственности . Во-первых, личную , идущую непосредственно на потребление и на производство в мелком натуральном хозяйстве восточного типа. Во-вторых, частную (капитал), участвующую, в первую очередь, в производстве и обмене товаров и услуг и уж затем, во вторую очередь, в поддержании государственного сектора. В-третьих, социалистическую , предназначенную для сохранения государства авторитарного типа.

Именно к этой последней собственности применимы определения «аморальная», «циничная», безнравственная», так как она создает, консервирует и охраняет отношения между людьми, унижающие человеческое достоинство. О ней-то можно и необходимо говорить словами Прудона – «собственность есть кража» или Цезария Гейстербахского – «всякий собственник есть либо вор, либо наследник вора». Собственность всех авторитарных режимов, всех «богоизбранных» возводилась на крови или трудом непосредственных участников натурального производства. Социалистическая собственность создавалась благодаря войнам и грабежам, обману и прочим способам грубого или изощренного насилия меньшинства над себе подобным большинством. Инстинктивное стремление к верховенству, к власти присуще, как мы помним, не только человеку, но и большинству общественных животных. Такова дань социальности. И вот на этой первой, социалистической стадии цивилизации человек почти «дословно» воспроизводит поведение, свойственное стадным животным.

Отчего так страстно «рвался в социализм» охотник-собиратель доисторического прошлого с ярко выраженными индивидуалистическими наклонностями? Оттого, что нищая коммунистическая община не давала ему возможности утолить свои рефлексы, свою жажду власти. Он отыгрался сполна за все предыдущие ожидания, когда демографическая и экологическая ситуации предоставили ему шанс порушить былое равновесие и попрать общину ногой. Установив вожделенную власть над людьми, социалист обрел, тем самым, власть над вещами. А, вкусив прелесть этой последней, он уже не мыслил расстаться с нею. Плутарх рассказывает, что, одержав победу над персидским царем Дарием, Александр Македонский захватил его лагерь. Обозрев неслыханную для греков роскошь, изумленный Александр заметил: «Вот это, по-видимому, и значит царствовать!»

Принципиально иной способ самоутверждения избрали те, кто утверждал свою индивидуальность трудом даже в совершенно неподходящих условиях первобытного коммунизма. Этнографы именуют их «бигменами» – большими людьми, большими трудягами (b-индивиды). Поддержку своему стремлению к независимости от общины они искали во власти над вещами. Эта тактика не приносила успеха до тех пор, пока общество, ставшее социалистическим, не приняло и не усвоило понятие о собственности как таковой. Привыкание общества к самому факту существования личной и социалистической собственности должно было бы, на первый взгляд, упростить признание и частной, капиталистической собственности. Но этого не произошло. Причина проста: личную собственность породило социальное неравенство, частная же собственность фактически покушалась на сам институт социальной иерархии, на кастовые предрассудки. И инстинкт самосохранения подсказывал миру личной собственности, что попустительствовать частной собственности – значит подрывать устои его всевластия. Чутье не обманывало его.

Частная собственность действительно взрывала священные обычаи, делящие людей на благородных и низких не по их делам, а по происхождению. Она взрывала порядки, которые оценивали людей по заслугам предков, а не по собственным достоинствам, проявляющимся не на поле брани, т.е. в разрушении, а на стезе производства, т.е. в созидании. Она распространяла свое влияние не с мечом в руках и не с ложью на устах, но с калькулятором в голове. Она искала покровительство у Гермеса, а не Ареса. Она приучала общество к невиданным ранее принципам здоровой конкуренции, к динамике , к умению смотреть в будущее, а не равняться на прошлое. Античный поэт-аристократ Феогнид изливал желчь по поводу утери старинной знатью своих привилегий в следующих словах:

Кто одевал себе тело изношенным мехом козлиным

И за стеной городской пасся, как дикий олень, –

Сделался знатным отныне. А люди, что знатными были,

Низкими стали. Ну, кто б все это вытерпеть мог?

Частная собственность изменила даже отношение людей ко времени. Оно стало приобретать вещественную ценность. В письмах к Луцилию римлянин Сенека писал: «Время убегает безвозвратно, кто не знает этого? И тот, кто всегда помнит об этом, принимает свои меры, а беспечный разве одолеет работу?» Частная собственность обнаружила еще одно дарование, неведомое социалистической собственности. Она оказалась способной порождать самою себя … при выполнении условия, чтобы расходы не превышали доходы. Один из состоятельнейших людей своего времени Цицерон говаривал, что своими богатствами он обязан следованию этому принципу. Эпоха Возрождения вернулась к сходному толкованию функции частной собственности. Паоло Чертальдо (XIV в.) настоятельно советовал: «Ежели у тебя есть деньги, не останавливайся, не держи их мертвыми при себе, ибо лучше трудиться впустую, нежели впустую отдыхать , ибо даже если ты ничего не заработаешь, трудясь, то, по крайней мере, не утратишь привычку к делам… утруждай себя непрестанно и старайся заработать… Прекрасная вещь и великая наука зарабатывать деньги, но прекрасное и еще более великое качество – умение их расходовать умеренно и там, где сие нужно». Близкий образ мышления был свойствен и одному из лидеров Реформации Ж. Кальвину. Наконец, А. Смит, обобщая поучительный опыт рождения и умножения частной собственности, утверждал: «Бережливость, а не трудолюбие, является непосредственной причиной возрастания капитала. Правда, трудолюбие создает то, что накопляет сбережение. Но капитал никогда не мог бы возрастать, если бы бережливость не сберегала и не накопляла».

ГРЕГ ЭЛБО, АЛАН ЗЮЙГ
Йоркский университет (Торонто, Канада)

Новый импульс экономической интеграции в регионе нельзя рассматривать в отрыве от тупика европейского капитализма
и процесса глобализации
Создание ЕС явилось результатом внутренних трансформаций
в европейских государствах в ответ на противоречия интернационализации и концентрации капиталистического производства
ЕС представляет собой симбиоз центробежных
и центростремительных сил

К началу 80-х годов “золотой век” западноевропейского экономического роста завершился. “Европессимизм”, “евросклероз”, “евростагнация” – таковы лишь некоторые из эпитафий, написанных для Европы конца XX в. С целью оживления предпринимались неолиберальные проекты, опирающиеся на рыночную гибкость, ограничение государственного вмешательства, твердую валюту в Великобритании и Германии. Также имели место попытки осуществления различных социал-демократических проектов роста занятости с помощью рефляции, расширения государственного сектора и активной политики приспособления к новым экономическим условиям (особенно в Швеции при Пальме и во Франции при Миттеране). Ни одно из этих усилий не увенчалось успехом.

В 90-х годах растущая интернационализация экономических отношений дала толчок другому курсу: глобализация в сфере торговли, инвестиций и особенно финансовых потоков еще прочнее связала Европу с мировой экономикой. Но здесь глобализация приняла региональную форму. Сегодня подобные региональные экономические блоки являются составным элементом мирового капитализма. Но в Европе этот блок состоит из более формализованных наднациональных институтов.

На протяжении последних 40 лет ЕС добивался формирования в регионе единой экономики. В результате в его рамках к январю 1993 г. создан единый рынок, а к январю 1999 г. введена единая валюта. 15 членов ЕС теперь образуют крупнейшую (по совокупному ВВП) зону капиталистического производства, превосходя США и Японию. По темпам роста ВВП на душу населения его члены превосходят большинство стран мира, хотя в отличие от послевоенного периода они теперь отстают от США – единственного государства, не пострадавшего от финансовых бурь 90-х годов.

Однако, какую бы важную роль не играло усиление взаимозависимости и интеграции в рамках ЕС, оно не должно маскировать неравномерности в развитии входящих в него стран и регионов. За образом единого европейского рынка скрываются существенные различия экономического положения и классовых отношений среди таких регионов, как, например, Реджио-Калабрия и Баден-Вюртемберг. С этой точки зрения ЕС во многом представляет собой “воображаемое сообщество”.

“Европейская модель общества” явилась мифом. Она создавала образ капитализма, в большей мере основанного на принципах равенства и участия, по сравнению с поляризованным и ненадежным капитализмом Северной Америки. Эта концепция была взята на вооружение европейскими социал-демократическими партиями. Ее составная часть – идея “прогрессивной конкурентоспособности” Европы, которую можно определить как конкурентный корпоративизм, включает несколько элементов: “пакты производительности” между рабочими и работодателями на уровне фирмы, имеющие целью установление трудовых отношений на основе взаимного доверия и сотрудничества; формы “ассоциированной демократии”, такие как рабочие советы на отраслевом уровне для ведения социальных переговоров и стимулирования региональной конкурентоспособности; политика “социальной интеграции” на национальном и наднациональном уровнях.

Политическое проявление конкурентного корпоративизма (то, что Т. Блэр называет “третьим путем”, а Г. Шредер – “новым центром”) и континентальная архитектура ЕС выступают важнейшими факторами, определяющими перспективы европейского капитализма в конце тысячелетия. На горизонте возникает новая конфигурация. Но исторические препятствия, политические дилеммы и экономические неопределенности, с которыми связана реструктуризация европейского капитализма, более серьезны, чем это обычно признается.

Экономические препятствия: либерализация и единый рынок

Дискуссии по поводу европейского капитализма и экономической интеграции отличаются описательностью и недостаточно глубоким анализом. С точки зрения типичного функционального подхода распространение рыночных отношений, что является исторической неизбежностью, более или менее автоматически создает соответствующие политические функции, ведет от первоначального Общего рынка к сегодняшней единой валюте. Это версия, предпочитаемая Европейской комиссией и сторонниками рыночной либерализации.

Другие подходы содержат элемент реализма, подчеркивая роль, которую сыграла высокая дипломатия Ж. Монне и Ж. Делора в продвижении межправительственных институтов. Но этот элемент перечеркивается значительно большей дозой идеализма. ЕС в данной версии представляется как героическая реформа суверенитета в рамках зарождающегося федерализма “Соединенных Штатов Европы”, как увядание старых границ под прогрессивным воздействием глобализации.

Европейскую интеграцию, на наш взгляд, следует воспринимать в более широком историческом контексте. Конкурентные процессы ведут к географической экспансии накопления, что изменяет пространственную конфигурацию земного шара. И соперничество, и взаимозависимость являются неотъемлемыми и неослабевающими составляющими капитализма. Его экспансия всегда требовала кооперации между различными национальными компонентами, а последние никогда не прекращали борьбу за свои интересы. Центробежные и центростремительные силы постоянно сосуществовали в самом процессе капиталистического развития, доминируя в те или иные периоды.

ЕС, в котором сочетаются национальные субъекты и элементы интеграции, представляет собой симбиоз центробежных и центростремительных сил, взаимодействие между межнациональной кооперацией и национальным обособлением.

Если рассматривать европейское объединение с этой точки зрения, проблема интернационализации высвечивается как достаточно спорная. Межгосударственные договоры, приведшие к созданию институтов ЕС, возникли не вне или независимо от национальных европейских государств и национальных буржуазий. Напротив, они явились результатом внутренних трансформаций в самих этих государствах в ответ на противоречия интернационализации и концентрации капиталистического производства.

Послевоенный капитализм
и Европейское Сообщество

Задача послевоенной реконструкции была чрезвычайно трудной. В каждой стране имелись собственные сложности, связанные с восстановлением предприятий, сдерживанием воинственных рабочих движений, стабилизацией валютного рынка для инвестиций и потребления, налаживанием международных торговых связей. Первые послевоенные годы были весьма нестабильными. Побежденная Германия все еще находилась в хаосе, в Италии раскручивалась спираль инфляции, вызванная проблемами дефицита и ликвидности. Страны, подвергшиеся оккупации, и Великобритания также испытывали гигантское напряжение, решая задачу восстановления промышленного производства.

Одно из главных препятствий тогда заключалось в платежном балансе. При расширении объемов торговли в 1946-1947 гг. импорт вскоре истощил ограниченные валютные резервы стран, что грозило остановить только что начавшийся процесс восстановления. Кроме того, европейские предприниматели экспортировали значительные объемы капитала в США с целью избежать возможных последствий экономической и политической нестабильности в своих странах. Для решения этой проблемы в Европе были приняты шаги по контролю за движением капиталов, закрепленные в бреттон-вудских соглашениях. Но они оказались недостаточно эффективными, поскольку не были подкреплены параллельными мерами в США, а ведь послевоенная система опиралась на доллар как основную валюту.

Было ясно, что положение европейского класса капиталистов слишком ненадежно, чтобы пробивать независимый путь развития. Стабилизация европейских государств и установление нового международного экономического порядка должны были идти рука об руку. Для поддержки того и другого в 1947 г. предложен план Маршалла. В соответствии с ним экспорт капитала и помощь из США становились источником международных платежных средств для приобретения американского оборудования и промышленных товаров, предназначенных для восстановления Европы и обеспечения ликвидности, необходимой для реализации регулирующих мер согласно бреттон-вудской системе. Еще одной целью плана – и безусловно, результатом – являлось прочное включение европейского капитализма в орбиту гегемонии США.

Данные меры не привели к экономическому подъему, поскольку были явно недостаточны. Однако они сформировали решающий источник финансовых средств для облегчения европейского платежного кризиса и способствовали созданию Европейского платежного союза (1950 г.) – первого общеевропейского института экономической координации. Во многих отношениях он развивался параллельно с либеральной ортодоксией, поддерживаемой Банком международных расчетов.

Объем международных платежных средств был ограничен, и это означало, что разделение труда, присущее европейскому капитализму, играло важную роль в обеспечении долгосрочного накопления. Упор был сделан на взаимодополняемость национальных хозяйств. Так, Германия поставляла в страны региона средства производства и в свою очередь закупала у них промышленные товары. Сложилась общая система европейского сельскохозяйственного производства и продовольственного обеспечения.

Важную роль играла способность Германии (в меньшей степени Франции и Италии) не только расширить внутренние рынки, но и за счет развития ориентированных на экспорт производств претендовать на увеличение доли в мировом экспорте. За 1950-1974 гг. доля экспорта германской промышленной продукции утроилась. Расширение германского экспорта подогревало спрос и подъем в рамках континента. В результате в Европе после 40-х годов экономический рост ускорился и к 60-м годам среднегодовые темпы превышали 5%.

Темп и характер накопления в ведущих странах Европы служили фактором усиления экономического сотрудничества. Так, Европейское объединение угля и стали, созданное в 1951 г., поддерживало рационализацию и координацию этих отраслей в Германии, Франции, Италии и странах Бенилюкса. В 1957 г. подписан Римский договор, положивший начало Европейскому экономическому сообществу (ЕЭС). В узком смысле Общий рынок означал лишь зону свободной торговли, единые внешний таможенный тариф и сельскохозяйственную политику. Соглашение о свободной торговле само по себе не нуждалось в наднациональной комиссии, суде и формальном парламенте, которые были частью договора. В этих институтах ЕЭС отразились многообразные геополитические задачи Франции, Германии и США, нашедших общую почву для создания стабильной капиталистической структуры, охватывающей Западную Европу.

Политические стратеги Европы того периода – Аденауэр, Хальштейн, Монне, Шуман, Спаак – полагали, что соглашения, решающие конкретные проблемы, распространятся и на другие сферы. Так, Монне надеялся, что интеграция может завершиться валютным союзом и политическим объединением, охватывающим большинство стран Европы.

Хотя ЕЭС регулировало внутренние и внешние торговые отношения европейского капитализма, его основной сферой оставались межгосударственные отношения, поскольку каждый член сохранял за собой право вето по важным вопросам. Трудовые соглашения, социальная политика и даже проблемы макроэкономической координации определялись национальными правительствами. Французский этатизм (экономика, контролируемая государством), голландская система согласия, германский кодетерминизм (система рабочего участия в управлении производством) и другие формы послевоенной экономической координации опирались на институциональные возможности отдельных стран и переговоры внутри них между “социальными партнерами” относительно политики доходов, способной поддержать национальную конкурентоспособность в условиях растущей интернационализации европейского капитала.

Последствия создания Общего рынка были огромными. За первые 12 лет своего существования (до конца 60-х годов) объем внутренней торговли вырос на 630%, импорт промышленной продукции утроился, доля торговли в рамках ЕЭС приблизилась к 60% внешнеторгового оборота стран-членов.

Естественно, что в этих условиях в повестку дня встали вопросы торговой либерализации и интеграции. Начавшийся процесс не мог оставить в стороне ни одну из стран Западной Европы. Усилилась тенденция к расширению состава ЕЭС, приведшая в 1973 г. к принятию новых членов – Великобритании, Дании и Ирландии. Ряд стран региона образовал параллельную Европейскую ассоциацию свободной торговли (ЕАСТ), связи которой с ЕЭС создавали расширенную экономическую зону.

Были и другие последствия, но они никогда не выходили за рамки, угрожающие американской гегемонии или растущей взаимозависимости Европы и США в области торговли и инвестиций. Реальный источник соперничества между ними коренился в потере Северной Америкой абсолютного конкурентного преимущества, тогда как европейский капитал начал получать выгоды от экономии на масштабе по мере расширения и углубления европейского рынка в рамках ЕЭС.

Стагнация и Европейский Союз

Экономический кризис 70-х годов быстро покончил с послевоенным подъемом и нанес урон европейскому капитализму. После 1974 г. средний темп роста ВВП ведущих капиталистических стран сократился наполовину. Масштабы замедления были максимальными в Японии и минимальными в США, но наиболее устойчивой стагнация оказалась в европейской экономике, где падение продолжалось и в 80-х годах. Уровень безработицы в Европе более чем удвоился – от около 4% в среднем в 60-х годах до почти 9% в первой половине 80-х. Как следствие, европейское экономическое соревнование с США затормозилось (по темпам) как по объему выпуска продукции, так и по производительности труда. В результате европейская конкурентоспособность оказалась в застое, особенно при повышении курса немецкой марки.

Реакция отдельных стран на спад была различной. Так, в Германии доминировала ортодоксальная кредитно-денежная политика Бундесбанка, поддерживавшего сильные позиции немецкой марки. Поскольку производительность продолжала повышаться, удельные издержки оставались на низком уровне, а экспорт – стабильным. Но немецкая модель сильно зависела от роста мировой торговли, который замедлился в результате экономического спада, что в середине 70-х годов привело к резкому падению экспорта и вызвало снижение прибылей и темпов роста, а также увеличение безработицы. Задержка европейского локомотива не могла не сказаться на стагнации в регионе.

Швеция, напротив, предприняла конкурентную девальвацию, ввела систему налогообложения и политику в сфере труда, способствовавшие в 80-е годы занятости и поддержанию экспортно ориентированного роста. Великобритания предприняла другой курс. При Тэтчер в 1979 г. она бросилась в неолиберальную ортодоксию (хотя кризис фунта стерлингов заставил лейбористов идти по этому пути уже в 1976 г.). Началась атака на государственные финансы и рынок труда, политика сочетания низкой заработной платы с низкими налогами внесла свой вклад в европейскую конкуренцию. В Италии правительства были парализованы инфляцией, доходившей почти до 17%, в то же время уровень безработицы начал свой длительный подъем. Стагнация распространилась и на страны Южной Европы.

С принятием европейскими странами разнонаправленных конкурентных стратегий в 70 – 80-е годы общерегиональные институты попали в тупик. Одним из его проявлений был кризис политики выравнивания европейских валют. После коллапса бреттон-вудской системы в ЕЭС с целью поддержания обменных курсов национальных валют при участии центральных банков введены сначала “валютная змея” (соглашение западноевропейских стран об ограничении взаимных курсовых колебаний), а затем европейская валютная система.

Однако проблема оказалась трудной. Страны со слабыми конкурентными возможностями и валютами (ирландский фунт, датская крона, итальянская лира) постоянно испытывали платежный и валютный кризисы. Британский фунт стерлингов был исключен из системы поддержки валютного курса почти немедленно – в 1972 г. Напротив, страны, пытавшиеся осуществить рефляцию (например, Франция в начале 80-х годов), сузили свои возможности экспансии, которые они могли бы получить, если бы проводили девальвацию, а не стремились сохранить запланированные курсы. В то же время валюты с первоначально заниженным курсом – немецкая марка и голландский гульден – укрепились.

К 80-м годам Европа явно превратилась в зону немецкой марки, ритм ее движения в значительной мере определялся конкурентными возможностями и денежно-кредитной политикой Германии. К концу 80-х годов с отказом от французских предложений по контролю за движением капиталов в рамках ЕЭС европейское сотрудничество в области валютной политики взяло курс на монетаристскую концепцию стабилизации при гегемонии Бундесбанка.

Проявления соперничества между странами Европы разрушили в тот период планы дальнейшей интеграции, хотя они (в виде создания экономического и валютного союза) интенсивно выдвигались на Гаагской встрече на высшем уровне (1969 г.). Получил распространение новый протекционизм в форме добровольного ограничения экспорта и соглашений между ЕЭС и другими странами. Как следствие, в 70-е годы в сообществе взаимная торговля находилась в застое (хотя общие объемы торговли росли), расширялось применение таких мер, как нетарифные барьеры и промышленные субсидии. Постоянно происходили споры относительно внутреннего управления, финансирования, новых фондов региональной интеграции.

С 60-х по 80-е годы на разных уровнях выдвигались предложения относительно активной промышленной политики, но они были отвергнуты. Несмотря на нефтяные кризисы 70-х годов, не выработана даже общая европейская энергетическая стратегия. Позорные горы масла, выросшие благодаря сельскохозяйственной политике, символизировали неспособность европейских институтов справиться с проблемой внутреннего соперничества между членами ЕЭС.

Продолжительность экономического спада ознаменовала новую фазу европейского капитализма. Начиная с 80-х годов темпы роста ВВП в Европе по сравнению с двумя другими региональными блоками постоянно были ниже и не превышали в среднем 3% даже в период подъема во второй половине 90-х годов. В то время как в Японии в течение 90-х годов безработица оставалась на сравнительно низком уровне, а в США снижалась, в Европе она постоянно росла несмотря на демографический застой. С 80-х годов ее уровень превысил 10%. В некоторых странах, например Финляндии, Франции, Испании, ситуация с безработицей была катастрофической, в других произошло некоторое улучшение, однако там резервы рабочей силы приняли иные формы (вынужденная частичная занятость, неполный рабочий день).

Новый импульс экономической интеграции в регионе нельзя рассматривать в отрыве от тупика европейского капитализма и более широкого процесса глобализации. Так, странам, зависимым от экономики европейских лидеров, стало труднее оставаться в стороне. Вхождение в ЕЭС Греции (1981 г.), Португалии и Испании (1986 г.) во многом связано с расширением их роли как низкозатратных производственных зон (особенно для немецких фирм) и новых внутренних для блока рынков. Необходимость обеспечения рынков для товаров и инвестиций в условиях нестабильной мировой экономики послужила причиной включения в ЕС Австрии, Финляндии и Швеции (1995 г.). Эта же логика взаимозависимости присутствует и в вопросе о включении в ЕС Восточной Европы. Именно экономический тупик дал политический простор проектам единого рынка и единой валюты, которые теперь составляют основу конфигурации европейского капитализма.

Важнейшей инициативой по углублению рынка был Единый европейский акт 1987 г., который запланировал завершение создания единого рынка на 1992 г. Проект 1992 г. продолжил либерализацию внутренней торговли на основе гармонизации норм регулирования и технических стандартов, отмены нетарифных барьеров, квот и прочих видов пограничного контроля товаров и услуг, а также всех видов контроля за движением капиталов в рамках ЕС.

Процесс экономической интеграции, каким бы спорным и нестабильным не был его характер, продвигался вперед, тогда как политическая и социальная интеграция столкнулась с упорной и сильной оппозицией. Это означало, что европейский капитализм все еще оставался не более чем хрупким единством многих и различных частей, удерживаемых вместе возникающей архитектурой единого рынка.

Маастрихтский договор 1992 г. и общая валюта евро должны были стать краеугольными камнями нового европейского порядка. Европейская валютная система уже представляла определенный уровень валютной конвергенции и ограничения использования конкурентной девальвации. Полная отмена валютного контроля за движением капиталов на едином рынке усилила валютную конвергенцию. Финансовая либерализация была направлена на то, чтобы дать возможность европейским финансовым центрам занять ведущие позиции в мире.

Создание с 1 января 1999 г. Европейского центрального банка (ЕЦБ) установило новые институциональные рамки европейскому пути регулирования и либерализации. С самого начала президент ЕЦБ В. Дуйзенберг энергично отстаивал политику бюджетных ограничений и удержания инфляции на уровне ниже 2%. На этом пути ЕЦБ усиливает функцию, прежде выполнявшуюся Бундесбанком, по проведению в жизнь ограничительной макроэкономической политики, “свободной” от какого-либо политического давления. ЕЦБ категорически возражал против проведения даже умеренной политики экспансии, особенно пока евро еще предстоит завоевать позиции на валютных рынках и занять место резервной валюты вместо доллара.

Даже незначительные снижения ссудного процента, подобные предложенному германским министром финансов О. Лафонтеном в начале 1999 г., вызвали гнев со стороны ЕЦБ. Эта конфронтация и последующий уход Лафонтена со своего поста при растущем сопротивлении его умеренно левым взглядам символизируют проблемы и трудности нового европейского порядка. Континентальная архитектура, которая возникла из подъема и кризиса послевоенного европейского капитализма и важным образующим элементом которой является ЕЦБ, представляет собой решающий вызов, стоящий перед европейской социал- демократией.

Условия для появления капитализма в Европе.

Почему буржуазные отношения самозародились именно в Европе? Ведь и в других странах были возможности для появления капитализма, например, в Китае и особенно в Японии. И хотя на сегодняшний день наука пока не дала исчерпывающих ответов на эти вопросы, все-таки можно выделить некоторые особые черты западноевропейского варианта цивилизационного развития.

Во-первых, Западная Европа была прямой наследницей греко-римского мира, мира с необычно высоким для древности уровнем развития товарно-денежных отношений, с правом на нерегламентированную собственность, с ориентацией на активную созидательную личность.

Во-вторых, становление капитализма было бы невозможно без городских коммунальных движений. В городе, который отвоевывал самоуправление и самостоятельность от государственной власти формировалась прослойка людей (третье сословие), располагающая свободными капиталами, которая и дала жизнь будущей буржуазии.

В-третьих, оформление активных, отстаивающих свои права сословий заставило государство пойти на сотрудничество с ними. Возможности давления на общество, на экономические процессы, естественно, оставались (и использовались), но все-таки были ограничены.

И наконец, была важна и позиция церкви по отношению к экономическим вопросам и коммерции. Но уже с ХIII в. она смягчает свои доктрины по поводу тех занятий, которые традиционно считались “нечистыми”. Осуждая ростовщичество, церковь не осуждала векселя, залоги, капиталовложения. Это вело к тому, что торговля в общественном сознании постепенно получила “права гражданства”, а после Ренессанса и Реформации (эпохи Возрождения) стала считаться весьма достойным занятием.

Регионы общеевропейского взаимодействия.

Западная Европа – это первая цивилизация среди стран мира, в которой зародились, обрели силу, окрепли и, в конце концов, одержали победу новые буржуазные отношения, т.е. совершился формационный сдвиг от феодализма к капитализму.

Впервые буржуазные отношения появились в крупных торговых городах Италии (таких, как Флоренция, Генуя), еще в конце ХIV в., но затем там произошел социально-экономический регресс, т.е. движение назад, изменение к худшему.

В ХV-ХVI в.в. буржуазные отношения распространились во многих странах Западной Европы. Начиная с Голандии и Англии они перешли во Флоренцию, а затем в Испанию, Португалию, Германию. С течением времени этот процесс охватил большую часть мира, но “втягивание” в него происходило уже в условиях разраставшейся европейзации мира и укрепления связей и экономической зависимости друг от друга.

В экономическом плане в Европе четко выделяются 4 региона, каждый из которых оказывается в специфическом общественно-экономическом положении.в рамках системы общеевропейского взаимодействия:

регион, в котором господствовал раннекапиталистический уклад, наиболее полно выражавший суть собственно мануфактурной фазы общественного производства (Англия, Голландия);

регион, где эта фаза общественного производства воплощалась лишь в укладе, оставшемся подчиненным в господствующей феодальной структуре производства (Франция, Швеция, ряд регионов Германии);

регион, в котором в ХVII в. отмечался социально-экономический регресс по сравнению с ХVI в. (Испания, Португалия, Сев. Италия, Юго-Западная Германия);

регион, в котором укреплялись крепостнические отношения (Чехия, Венгрия, Польша, Прибалтика, Россия).

Экономика Западной Европы ХVI-ХVIII в.в. носила преимущественно аграрный характер. Сельское хозяйство было той сферой материального производства, где традиции предыдущего периода (средневековья) были наиболее устойчивыми.

Господствовал ручной труд. И на фоне этого появляется и растет капитализм. Накапливаются социальные факторы буржуазного развития – классовая и профессиональная расслоение в обществе, сближение торговой и предпринимательской буржуазии, рост третьего сословия.

Для представителей поднимающегося класса буржуазии были характерны смелость, энергия, предприимчивость, напористость, умение идти на риск. Недаром эпоха ХVI-ХVIII в.в. – это время великих авантюристов. Буржуазия эгоистична и расчетлива. Прибыль, нажива – главные стимулы ее деятельности.

Появление мануфактур.

Становление современной цивилизации было довольно сложным и длительным процессом, который претерпевал по мере развития различные преобразования. Это длительный исторический период – примерно с ХV в. и по настоящее время, причем в некоторых странах этот период еще не завершен.

Процесс модернизации, т.е. переход от феодализма к капитализму проходит различные фазы развития: раннеиндустриальную (ХIV-ХV в.в.), среднеиндустриальную (ХVI-ХVIII в.в.), позднеиндустриальную (ХIХ в.) и постиндустриальную (ХХ в.).

На раннеиндустриальной стадии развития буржуазии происходит длительное постепенное становление новых общественных институтов и элементов буржуазной формации, идет накопление первоначального капитала, появляются мануфактуры (ручное производство) – первые признаки капитализма.

Центром развития буржуазных отношений были города. Там складывалась новая прослойка людей (третье сословие), состоящая в основном из купцов, ростовщиков и цеховых мастеров. Все они располагали капиталами, самый короткий путь к приобретению которых открывался через торгово-ростовщические операции. Эти капиталы не прятались в сундуках, а вкладывались в производство. Причем, в производство нового типа, более эффективное, дающее высокую прибыль.

В эту эпоху на смену ремесленному цеху стала приходить мануфактура. Мануфактура – это крупное капиталистическое предприятие, основанное в отличие от цеха на внутреннем разделении труда и наемной силе. Обслуживались мануфактуры при помощи наемной рабочей силы; во главе ее стоял предприниматель, владеющий капиталом, средствами производства. Мануфактуры, первичные формы капиталистического предприятия появляются уже в ХIV-ХV в.в.

Существовало две формы мануфактуры: централизованная (купец или предприниматель сам создавал мастерскую, верфь или шахту, сам приобретал сырье, материалы, оборудование) и гораздо более распространенная – рассеянная мануфактура (предприниматель раздавал сырье надомникам-ремесленникам и получал от них готовый товар или полуфабрикат).

Возникновение мануфактуры означало значительный подъем производительных сил общества. Ее технической основой еще служило применение тех же орудий труда, что и в ремесленном производстве.

Позже в мануфактурах начинают применяться более-менее сложные по тем временам технические устройства для использования энергии воды и ветра. Приводимые в движение водоналивным колесом валы, шестеренки, зубчатки, жернова и др. применялись в мукомольном и круподерном деле, для выделки бумаги, в лесопилении, при производстве пороха, для вытягивания проволоки, резки железа, приведении в движение молота и т.п.

В мануфактурную эпоху происходят глубокие сдвиги в экономической жизни общества, катастрофическая ломка старого хозяйственного быта, старой картины мира.

Главным достоинством мануфактуры было то, что она являлась крупным производством и создавала возможности для узкой специализации трудовых операций в результате технического разделения труда. Это помогало увеличивать выпуск продукции наемными рабочими в несколько раз по сравнению с ремесленной мастерской, где все операции выполнялись преимущественно одним мастером.

Но пока не были изобретены машины, капиталистическое производство было обречено оставаться лишь укладом в системе феодальной экономики.

Фермерские хозяйства.

В буржуазные отношения гораздо медленнее, чем город, втягивались и деревня – главный оплот феодализма. Там образовывались фермерские хозяйства, с наемным трудом крестьян, лишившихся своей земли в результате преобразований, т.е. переставших быть крестьянами в полном смысле этого слова. Этот процесс раскрестьянивания шел через разные промежуточные формы, как правило, через переход на аренду, что означало отмену фиксированных платежей и прав на наследственное держание земли.

В деревне в роли предпринимателей могли выступать богатые крестьяне, купцы или иногда сами феодалы. Так произошло, например, в Англии, гда шел процесс так называемых огораживаний, т.е. насильственного сгона крестьян с земли с целью превращения ее в пастбище для овец, шерсть которых шла в продажу.

От быстроты проникновения буржуазных отношений в деревню, гораздо более консервативную, чем город, но производившую основную часть продукции, зависели темпы развития капитализма. Быстрее всего этот процесс шел в Англии и Северных Нидерландах, где бурный расцвет мануфактур совпал с обуржуазированием деревни.

В Англии и Голландии в ХVI-ХVII в.в. совершалась интенсивная буржуазная перестройка сельского хозяйства; утверждалась крупная капиталистическая аренда при сохранении дворянской земельной собственности лендлордов (помещиков). В этих странах уже наблюдалось введение в практику новых типов сельскохозяйственных орудий труда (легкий плуг, борона, сеялка, молотилка и др.)

Буржуазный прогресс сельского хозяйства обеспечивал сырьевые ресурсы и приток рабочей силы в промышленность, т.к. крестьяне, оставшись без земли и не найдя работы в деревне, шли в город.

Развитие капитализма сопровождалось техническим прогрессом, разрушением традиционных корпоративных связей, складыванием единых рынков – национальных и общеевропейского.

В эту эпоху появился новый “герой времени”, предприимчивый, энергичный человек, способный выдержать конкуренцию, создать капитал в буквальном смысле из ничего.

НО в ХVI-ХVII в.в. даже в тех странах, где успешно развивались буржуазные отношения, новый уклад все-таки существовал в “контексте” феодальных отношений, еще достаточно сильных и не желающих уступать добровольно свое место.